Последние...метафизики Уайтхед и Бергсон. ч.8. Мистика, теория организма и фракталы

Что будет в среднем

от ненависти и любви?

Среднее





все станет серым
от усреднения ночи с днем
что будет в среднем 
если порох усреднить с огнем? 
этот простой пример дает понять
насколько все опасно усреднять 


что будет в среднем
от ненависти и любви?
по всем законам
здесь получаются нули
но неверно! нет неверно!
ноль не цель, а жизнь не тир
погрешность - это целый мир




что будет в среднем
из стога сена и иглы
что будет  если
разумны во вселенной только мы
это еще один пример того
что в среднем не получишь ничего


что будет в среднем
от ненависти и любви?
по всем законам
здесь получаются нули
но неверно! нет неверно
ноль не цель, а жизнь не тир
погрешность - это целый мир
ноль - это целый мир
весь мир - погрешность
целый мир
так статистика врет нам



Одно из положений мистики, теория взаимозависимости, заключается в том, что не только сознание предполагает существование, но и существование предполагает сознание, иными словами, делается обобщение, что не только субъект, воспринимающий окружающее, но и воспринимаемая  материя, окружающая  его, например, бесформенная субстанция Уоллеса Уоттлса или субстрат метафизиков, обладает сознанием. Наделенная сознанием материя, чем-то напоминающая Солярис Лема или магический туман Всадника души Чалкера, потенциально доступна для общения. Когда кто-то говорит о магии, визуализации, применении мантр для изменения положения вещей в мире, он так или иначе опирается на теорию взаимозависимости.  Тем более ожесточенной критике она подвергается со стороны  ученых. Действительно, на первый взгляд кажется, что эта концепция - лишь продукт наивной симметризации отношений сознания и существования, ошибки, которую еще можно простить йогам или средневековым схоластам, но не серьезному философу. Но источник проблемы гораздо глубже. Мы говорим, человек обладает сознанием и приматы обладают сознанием, в какой-то степени все животные обладают сознанием, но чем тогда так хуже растения, что мы относим их к бессознательным и т.д.? Выясняется, что поставить точную границу между сознательным и бессознательным совсем не так просто.
 Теория организма Уайтхеда избегает научного догматизма и наивной веры мистиков, вводя элементы активного восприятия, прехенции (как философское новообразование, предназначенное специально для того, чтобы избежать коннотаций аналогичных терминов, по моему мнению, не нуждается в переводе), для всех субъектов, в том числе и неживых. Теория организма - полная метафизическая система Уайтхеда, ей посвящен объемистый труд "Процесс и реальность". Не вдаваясь в детали, можно сказать, что механизм прехенций, применительно к неживым субъектам, позволяют говорить не о пассивном следовании внешним силам, а об активном восприятии действительности. Например, камень, находящийся в реке, обтачивается водой, потому что воспринимает воздействие воды и изменяет свою форму таким образом, чтобы минимизировать это воздействие.  Более простой способ понять эту идею - вспомнить обсуждение двух мод восприятия и то, что причинная эффективность свойственна примитивным субъектам даже в большей степени, чем человеку.
Еще один краеугольный камень мистицизма, омнипотентность или всемогущество бога или других сил , опровергается некоторыми философами как не соответствующая аристотелевскому принципу  определенности свойств всего существующего. Согласно этому принципу, то, что не обладает набором определенных свойств не может быть познано или, в жесткой интерпретации, - не существует. То, что бог не обладает определенным набором свойств, которые свойственны всему остальному существующему или, другими словами, нарушает законы науки, является постоянным источником вульгарного материализма, Можно вспомнить такой популярный в свое время смехотворный аргумент: космонавты летали в небо, но бога там не обнаружили, следовательно, его и нет вообще.
 Жизненная сила Бергсона и бог Уайтхеда определяются как тенденции и избегают подобной критики. Это дает возможность метафизике свободно оперировать как религиозными и духовными идеями, так и понятиями науки, с которыми мистикам довольно трудно ужиться. Здесь возможно одно возражение. Тенденция не является вещью, но сторонники физического подхода хотели бы измерить ее с точки зрения теории вероятности. Им интересно, каким образом тенденция проявляется в серии наблюдений, каковы ее среднестатистические характеристики? Один ответ на это таков: мы живем в мире, где ничего не усредняется, потому что нет абсолютно похожих ситуаций. Но есть и другой вариант ответа. В теории фракталов рассматривается вопрос о том, как может существовать вселенная с нулевой средней плотностью. Это связано с известным парадоксом, заключающемся в том, что при сколь угодно малой, но не исчезающей, плотности звезд во вселенной, наше ночное небо было бы ослепительно ярким, а не черным. Теория фракталов позволяет построить такую вселенную, где есть звезды, есть планеты, есть жизнь, и есть множество разумных цивилизаций, но для статистика все это предстает в виде нуля. Кратко, процедура такова: отдельные звезды объединены в галактики, галактики друг от друга отделены на расстояния НАМНОГО превышающее расстояния между звездами, скопления галактик разделены друг от друга расстояниями НАМНОГО превышающими расстояния между галактиками и т.д. Подобное может иметь место и в случае с тенденцией бога. В более прозаических случаях это может дать объяснение и существованию парапсихологических феноменов при их ненаблюдаемости средствами физики.

Последние могикане метафизики Уайтхед и Бергсон. ч. 7 Мистическая метафизика

В современной метафизической литературе можно найти и технические философские работы, и книги мистического содержания, трактующие о сакральных текстах, мистических свойствах камней и растений, альтернативных космологиях, йоге, ангелах и даже о картах Таро. Это не странный случай омонимов, а результат разделения того, что некогда составляло единое целое. 

Мистика


Метафизика Аристотеля имела две составляющие: с одной стороны, изучение всего сущего в мире с наиболее общей точки зрения, как существующего, с другой стороны, нахождение первопричины. Для Аристотеля эти два аспекта его метафизики как раз и были аспектами, то есть взглядами с двух различных сторон на одну и ту же проблему. Подход философов древности был естественно обобщенным: как писал Уайтхед, на ранних этапах развития мысли, когда понятийный аппарат только нарабатывается, общность и связанная с ней моральность подхода к  изучению мира необходима. С развитием специальных наук и с кристаллизацией религиозных догматов потребность в такой общности, да и в философии вообще, на первый взгляд отпадает. Эти два полюса, наука и религия, обретают такую силу, что,  перетягивая каждый на свою сторону, начинают разрывать философскую общность. Аспекты метафизики, которые казались частями одного целого, обретают независимую жизнь. Вопрос первопричины оказывается неприемлемым для тех, кто считает, что в науке можно найти все ответы, а изучение всего сущего не столь интересно для теологов и мистиков. В результате, те, кто отдает предпочтение науке, теряют связь с эмоциями и целями людей, те, кто выбирает религию или мистику, перестают понимать развитие цивилизации и могут только сетовать на ее недостатки, а философия теряет возможность влиять на науки и религию.
Мистицизм, скорее всего, появился задолго до возникновения современных наук, религий и философии. Оставляя в стороне преимущества и недостатки мистики как системы взглядов надо отметить, что даже средневековые монахи, опираясь на вопрос Аристотеля о первой причине и полностью посвящая себя теологии, зачастую обращались к тем областям знаний, которые сейчас считаются оккультными. Многие ученые, не говоря уже о людях искусства отдавали мистике должное. Но в том, что современная метафизика качнулась из поддерживаемого здравым смыслом равновесия между наукой и религией в сторону мистицизма виноваты сами философы. Большая часть их усилий в двадцатом веке, начиная  с логических позитивистов и кончая современными научными реалистами, была сконцентрирована на создании логически непротиворечивой и полной философской системы, построенной по типу естественной науки. Очевидная односторонность такой методологии не могла не вызвать ответную  реакцию. Маятник качнулся в другую сторону, когда немецкие феноменологи полностью отвергли  научный метод, постепенно все больше и больше склоняясь в сторону мистицизма.
 "Почему вообще есть сущности, а не ничто?" - таков главный вопрос метафизики для Хайдеггера, то есть его интерес находится за гранью сущностей. Сознание с его сомнениями, скукой, безразличием и все же жаждой познания - вот арена сражения Хайдеггера как философа феноменолога. Сквозь готические мозаичные окна сознания реальность предстает неким мифическим миром, о котором, если и можно что-то узнать, неизвестно, насколько это нужно. Хайдеггер, не удовлетворенный изучением сущностей (реальности), призрачных для него, обращает свой взгляд на Сущее в единственном числе и предлагает вернуться к основам метафизики для того, чтобы двинуться по иному пути, "преодолеть метафизику". Он упрекает метафизику в том, что она изучает сущности и тем мешает восприятию или ощущению Сущего, в котором стремится найти рычаг против ужасающего его мира, пораженного технологическим прогрессом. Но таким образом Хайдеггер лишь демонстрирует, что в качестве альтернативы метафизики может выступать мистицизм, пусть и в обличии аристотелевского поиска первоначальных причин.
 Выходом из положения мог бы быть философский метод Уайтхеда, основанный на описательном обобщении как достижений науки, так и религии и других областей человеческого опыта, не скованных научной строгостью. С другой стороны, в век технологий исключить науки из предмета философии, как бы ни было это заманчиво для мистика, - искусственно урезать все сущее по границам, существовавшим во времена великих греческих философов. Предмет метафизики, в отличие от естественных наук, постоянно меняется вместе с развитием специальных наук и человеческой культуры вообще не только в смысле появления новых понятий, но и, следуя Бергсону, новых вещей, выделяющихся для нашего интеллекта в мировом процессе. В следующий раз я на паре примеров попробую показать, как метафизика может уживаться с мистикой, но сохранять связь с цивилизацией.

Последние могикане метафизики Уайтхед и Бергсон. ч.6 Польза и опасность символической подмены

Несмотря на внешнюю схожесть поведения зомби и находящейся в трансе сивиллы, эти два вида  измененного сознания представляют собой два полюса символизма: сивилла отключена от презентационной непосредственности, потому что интерпретирует то, что обычно не поддается интерпретации, — причинную эффективность, а зомби не способен интерпретировать даже презентационную непосредственность и реагирует на символы инстинктивно.

Сивилла



никогда напрямик ничего не расскажет
но как раз потому не врет
только знак подает, кто поймет тот сам все свяжет
а другой нити все порвет

что секунд мерный ход
прутья  решетки
на окне координат
что события близки
только в своем прошлом
чем сейчас стало миг назад


как могла рассказать связь времен
тем кто к ней заходил ослеплен
темнотой после ярких лучей
чувством странным, что они уже не те
что они не один, а сообщества
и эпох прошлых дней множество
было их и опять назавтра
уже кто-то новый их предсказание осуществит

только знак



Есть области общественной жизни, где символы могут быть единственным выходом из положения. Уайтхед рассматривает вечно актуальную ситуацию с сообществом людей, объединенным единым географическим положением, Такими сообществами являются ,например, все страны. Силы, поддерживающие единство сообщества, выступают в роли причинной эффективности для его индивидуальных членов (отдельные люди, национальности и т.д.) и обречены вызывать эмоциональное отношение, в основном ненависть и раздражение, таким образом стимулируя центробежные тенденции в сообществе. Но, если обязанности социальной жизни заменены в обществе их символами, восприятие  необходимых ограничений свободы переходит в область первой моды , таким образом снимая давление путем "переноса  критики на символы, которые в силу своего привычного использования избегают ее".  Уайтхед делает вывод, что связанное "инстинктивным поведением и инстинктивными эмоциями, сконцентрированными вокруг обычаев и предубеждений" (а не вокруг идеи!), любое такое сообщество может и в большинстве случаев отвечает нестабильностью на попытки его улучшить. Многочисленные примеры революций далекого и недавнего прошлого подтверждают его правоту. Рецепт Уайтхеда - не отказываться от изменения общества в лучшую сторону, но сохранять по возможности старую символику. При социальных изменениях старые символы приобретают новые привязки, старые обряды сохраняются как символы для новых  значений, как это случилось с языческими русскими праздниками после крещения.
Но стоит задержаться на стабилизирующей роли "обычаев и предубеждений". Эта найденная Уайтхедом способность символизма помогать в ситуациях, безвыходных с точки зрения интеллекта, является интуитивной и родственной самоорганизации в силу проведенной ранее аналогии метафизик Уайтхеда и Бергсона. Ее можно назвать "символичекой подменой", и, если следовать логике Уайтхеда, что две моды непосредственного восприятия  у высших животных - продукт адаптационного процесса, то символическая подмена - это способ, каким проходил этот процесс. В примерах Уайтхеда символы, выступая в роли посредника между восприятием и неясными эффективными силами, могут организовывать толпу или даже целую страну, но они же и организовывают интеллект, снимая с многих аспектов жизни непосредственную эмоциональную реакцию и создавая лояльность человека к необходимости соответствовать реальностям жизни.
Профессиональная деятельность, как неотъемлемый элемент общественной жизни, немыслима без символической подмены. Врач вызывает доверие пациента, если, конечно они не друзья, не своими человеческими качествами, а с помощью профессиональной репутации. Реальный человек, надевая халат, форму или улыбку политика, снимает остроту причинной эффективности со своих действий, направленных на людей, огораживая себя от отношений причинной эффективности с их стороны, а иначе  его профессиональная деятельность не продлилась бы долго. Это - необходимость, коль скоро существует разделение труда. Но существует тонкая грань между осознанным выбором и слепой верой, между следованием традициям и повиновением, между обработкой полученной символической информации и инстинктивным поведением по отношению к символам.
Приведу пример. В одной телевизионной передаче, посвященной психологии, уважаемый ученый и по совместительству артист, выступающий с психологическими экспериментами, рассказывал об опыте гипнотического зомбирования на сцене. Испытуемому из зала после введения в состояние гипнотического транса давалась установка, что после того, как он проснется, он возьмет пистолет, лежащий здесь же на столе на сцене, и выйдя в зал, сделает выстрел в человека, сидящего на таком-то месте. Оставляя моральный аспект этого опыта в стороне, надо сказать, что конечно, пистолет был не заряжен, но испытуемый об этом не знал. Так вот, наблюдение психолога заключалось в том, что, если раньше, скажем, в советские годы, только один из десяти испытуемых нажимал на курок, а остальные девять давали негативную реакцию в виде конвульсий, то из десяти наших современников девять выполняли установку. Что же, если не возникшая в последнее время привычка инстинктивно реагировать на символы, может объяснить этот удивительных факт? Для выработки такой привычки требуется значительное время, взять, например, отработку безусловного повиновения приказам у военных, и вопрос, какие явления современной жизни могли ее вызвать: средства массовой информации, компьютеры или что-то другое, - требует профессионального исследования. Но факт остается фактом: современный человек более восприимчив к зомбированию, чем люди даже недавнего прошлого.

Последние могикане метафизики Бергсон и Уайтхед. ч. 5. Символическая привязка

 В древних мифах и в литературе средневековья можно найти множество примеров оригинальных интерпретаций данных чувственного восприятия, например, шуток и обманов. Животное не способно обманывать или шутить, но человек способен искажать реальность, вмешиваясь в процесс символической привязки данных органов чувств. 

Средневековые хитрости


на его гербе аллерион
царь небес бесклювый
никогда не уступал барон
сомнениям угрюмым
два зеленых лепестка
радость и надежду
он носил с собой всегда
как лучшую одежду

как-то раз он город осаждал
и увидел, как отряд солдат
гнали из ворот всех тех, кому
внутри не нашлось еды              
он их принял и всех накормил
и дал каждому два золотых
скоро вышел весь отряд
теперь у той стены они лежат
скоро вышел весь отряд
теперь у этих стен они лежат

самому был должен королю
но спустил последнее экю
заболел и умер, ведь никогда
не смог бы пережить стыда
сам король пришел проститься с ним
и над гробом долг ему простил
наш барон вскочил тотчас
сказав, что ожил от монарших ласк
наш барон вскочил тотчас
сказав, что ожил от монарших ласк

как-то раз спросили у него
как он ладит со своей женой
он ответил, жить нельзя  дружней
печаль и радость делит с ней
что как только выходить пора
радуется сам и с ним жена
а когда идет домой
он грустит и то же с его женой


Сразу надо сказать, что символизм, о котором пойдет речь, не тождественен символизму, например, поэтов серебряного века, но - более общее понятие, связанное с восприятием действительности и теорией познания. Тем не менее, символизм, обсуждаемый Уайтхедом, имеет непосредственное отношение и к символизму поэзии, и к ритуалам средневековья и современности, и к религиозным обрядам.
Уайтхед в качестве определения предлагает считать символизмом, когда одни компоненты (символы) человеческого опыта вызывают верования, эмоции и отношения использования относительно других компонентов (значения символов).  Этот процесс предлагается называть "символической привязкой". Одно и то же может выступать и как символ и как значение, и даже направление символической привязки может меняться, например, для человека, стремящего выразить свою мысль, обсуждаемые предметы символизируют слова, в то время как для его слушателя - наоборот.
Символическая привязка, рассматриваемая как отдельный умственный процесс, оказывается, соединяет две моды непосредственного опыта. Первую Уайтхед называет "презентационная непосредственность". Эта мода прямо перенесена из багажа философа-эмпирициста (позитивиста) и обладает следующими свойствами:
она открывается через совокупность данных органов чувств в данный момент времени,
она характерна для высших организмов,
она дает четкую картину, как хорошее зеркало, картину, ориентированную в пространстве и привязанную к определенному времени.
Для эмпирициста первая мода восприятия - это все, чем мы располагаем, остальное - только привычка мысли. Другой подход, критикуемый Уайтхедом, а именно конструктивизм Канта и его последователей, заключается в признании вслед за эмпирицистами недостаточности органов чувств для получения картины мира, но, в отличие от эмпирицистов, Кант считает, что данные органов чувств, обработанные мыслью с помощью  не зависящих от них  универсальных принципов, дают правдивую картину мира. Философы обоих школ считают данные, собранные о факте, недостаточными, потому что с их точки зрения факт "просто произошел", то есть сам по себе не содержит какой-либо универсальной правды. Уайтхед, также как и Бергсон, считает, что корень заблуждения здесь в понимании времени как простой последовательности моментов и, соответственно пространства - как совокупности положений. Как только принимается во внимание то, что текущее состояние факта обременено его прошлым взаимодействием со всем окружающим, оказывается, что этот факт несет в себе правду не только о себе, но и о состоянии вселенной, обремененной необходимостью соответствовать этому факту.
Вторую моду непосредственного восприятия Уайтхед называет "причинной эффективностью", и она имеет отношение к восприятию соответствия окружающему, к цели, к судьбе. Эту моду Уайтхед характеризует, как неясную, неуправляемую сознанием, примитивную и приводит в пример цветок, поворачивающийся за солнцем, или ощущение человеком каких-то неясных присутствий в темноте. Таким образом, вторая мода восприятия Уайтхеда, в отличие от категории мысли Канта, свойственна не только высшим организмам, а даже в большей степени - неживым предметам, например, камню, принимающему форму той поверхности, на которой лежит. Эта мода отягчена "контактами с вещами, давно исчезнувшими, которые держат в своих руках наше современное я". Причинная эффективность доминирует у примитивных организмов, но в определенные периоды жизни человека оказывает значительное влияние, ощущаемое как "давление мира вещей с их собственными характерами, характерами, непостижимым образом формирующими нашу натуру".  В такие периоды жизни человек ощущает давление окружающих вещей и может испытывать по отношению к ним целый спектр эмоций: от злобы и страха до любви и наслаждения. Напротив, презентационная непосредственность красочна, но пуста. Человек, неожиданно лишающийся цели, оказывается один на один с презентационной непосредственностью и чувствует одиночество и разочарование.
Данные органов чувств имеют двоякую природу относительно мод восприятия. То, что непосредственно для зрения, то причинно для глаза, то, что представляет себя слуху, эффективно по отношению к уху слушающего и т.д., то есть чувственное восприятие нуждается в посредничестве органов чувств, которые подобно отдельным примитивным организмам испытывают причинную эффективность происходящего и реагируют путем передачи нервных импульсов. С помощью этой общности двух мод восприятия выстраивается символическая привязка от презентационной непосредственности, символа, к причинной эффективности, значению. "Когда мы переходим дорогу с большим движение, мы видим цвета машин, их формы, праздничные цвета одежды пассажиров, но в этот момент мы полностью погружены в то, чтобы, используя непосредственную картину перед нашими глазами в качестве символа, выяснить ближайшее будущее", - с помощью такой метафоры Уайтхед иллюстрирует привязку двух мод. Уайтхед предполагает, что эта способность постигать мир символически развилась у высших существ в результате адаптационного процесса. Здесь уместно вспомнить взаимное адаптационное развитие интеллекта и пространственной разделенности  у Бергсона.
Можно предположить, что символическая привязка, ощущаемая как нечто новое и поднимающее человека над миром животных, оказала большое влияние на жизнь человека прошлых эпох вплоть до средневековья. В древних мифах и в литературе средневековья можно найти множество примеров оригинальных интерпретаций данных чувственного восприятия, например, шуток и обманов. Животное не способно обманывать или шутить, но человек способен искажать реальность, вмешиваясь в процесс символической привязки данных органов чувств. Символизм, с одной стороны, как выражение способности мыслить оригинально, и как возможность создавать свой собственный мир, с другой стороны, был предметом гордости человечества и утверждался в этом качестве с каждым новым  достижением человеческой мысли.

Последние могикане метафизики Анри Бергсон и Алфред Уайтхед. ч.4. Продленность в сайматике и Ци

Ци, прана, жизненная сила (elan vital) Бергсона не поддаются научному исследованию, потому что существуют не в данный момент математического времени, а только — в продленном времени. Действие цигун или йоги больше напоминает не моментальный эффект лекарства, а постепенное накопление нужного навыка.

Chi menuet



Читая Бергсона, невозможно отделаться от ощущения, что на самом деле он имеет в виду то, что сейчас называется самоорганизацией и наблюдается в рамках изучения нелинейных динамических систем, то есть не живой материи. а самой что ни на есть механики. Примеры находятся повсюду: от простых отображений до сложных процессов атмосферной турбулентности, Можно предположить, что и в этих случаях мы имеем дело с в той или иной степени организованной материей. Значит ли это, что тезис о некоей мистической силе опровергнут современной наукой? Еще нет! Хотя образование сложных паттернов в динамических системах моделируются на компьютере и даже в некоторых случаях просчитывается аналитически, сам креативный процесс образования новых структур и паттернов, его причины и принципы организации остаются непонятными.
Подобные процессы демонстрируют непредсказуемость поведения при малейших изменениях начальных условий и, как ни странно, ближе к бергсоновскому понятию организма, "выживающего" в продленном времени и несущего груз всего своего прошлого опыта, чем к линейным дифференциальным уравнениям, когда знание положений и скоростей в данный момент времени позволяет вычислить состояние системы в любой момент будущего. Примером может служить предсказание погоды. Определение циклонов и антициклонов, таких качественных характеристик, как преобладающие сезонные ветра, дает гораздо больше для прогноза, чем точные измерения температуры, давления, силы и направления ветра в каждой точке земного шара. Наличие системы уравнений, описывающих атмосферные явления, пусть и не решаемой, могло бы навести на мысль, что здесь не идет речь о продленности, но атмосферные вихри не похожи на твердые предметы. Они то появляются, то исчезают и не являются поэтому математическими объектами, в то же время, именно из-за их изменчивости они выживают и несут память о прошлом, как живой организм.

Нечеткость границ между неорганизованной и организованной живой материей демонстрирует популярная в наше время сайматика (cymatics, другой перевод - циматика), изучающая паттерны и динамическио явления, образующиеся  под воздействием звуковых волн в сыпучих средах или в неньютоновых жидкостях с переменной вязкостью. К последним относятся среди многих других  кетчуп, который так трудно заставить начать литься из бутылки, но сразу после этого оказывающийся вполне жидким, и популярная игрушка энтузиастов раствор крахмала, по которому можно бегать, если не останавливаться. Под воздействием звука неньютоновы жидкости иногда образуют статические паттерны, изменяющиеся в зависимости от частоты звуковой волны, и динамические образования в виде активно передвигающихся ростков или фигурок. С определенными оговорками можно сказать, что эти среды, проявляющие некоторые черты организованности в силу своей нелинейности, уже демонстрируют два типа поведения, напоминающие поведение растений и животных.
Внешняя сила, вибрация в этих случаях, является причиной лишь в значении "разворачивания" по Бергсону, когда он рассуждает о том, что разворачивающаяся пружина в граммофоне, не может называться в прямом смысле причиной звучащей музыки. Причина последнего, конечно, в свойствах грампластинки, а первого, по аналогии, - в неких потенциальных, ждущих своего часа, свойствах более или менее организованной материи.
Восприятие сложного динамического поведения неньютоновой жидкости в виде фигурок - конечно, способ интеллекта упростить и пространственно разделить то, что на самом деле представляет собой цельную и очень сложную картину. Следуя Бергсону, то же самое можно сказать и о всех существующих вещах по отношению к миру или, другими словами, сущностях и хайдеггеровском Сущем. Разбиение на отдельные вещи искусственно, хотя и совсем небесполезно с практической точки зрения.
 Аналог Сущего в китайской мистике - Ци, традиционно называемая космической энергией. Кстати, Уайтхед тоже свою метафизику оценивал как приближенную к восточной традиции осмысления мира. Попытки различных исследователей обнаружить физические свойства и проявления Ци дали неоднозначный результат. Но не естественно ли было бы предположить, что, если мистическая сила,стоящая за эволюцией есть свойство организованной материи, то сходная с ней, если не тождественная, Ци - не физическое поле, соединяющее отдельные вещи, а такое же свойство материи? Понятия усиления и культивирования Ци в цигун тогда не отличаются от создания свободного потока Ци в фэн-шуй, и речь идет в обоих случаях об изменении структуры (или расструктурировании)  в целях облегчения участия в мировом динамическом процессе создания нового в противовес подчиняющемуся законам увеличения энтропии постоянному разрушению. С этим может быть связана и другая сторона восточных мистических практик — остановка внутреннего монолога во время медитации, которая является не чем иным, как способом избежать давления интеллекта на разум. В медитации  мир воспринимается как поток, а не как совокупность вещей. С другой стороны, вместе с восприятием вещей теряется и возможность манипулирования ими, и возникает состояние отстраненности или незаинтересованности.

Последние могикане метафизики Анри Бергсон и Алфред Уайтхед. ч.3. Продленность, от эволюции к практическим советам

Достижение Бергсона в том, что он с помощью здравого смысла нашел ограниченность научного метода, хотя все двадцатое столетие научный метод продолжал ограничивать здравый смысл.

Продленность (duration)



для тех, кто забывает свое прошлое
жизнь проста, как бильярдный стол
где шары встречаются и соударяются
но в движении грубых тел толка нет
зная положения и скорости
каждый просчитает их судьбу
к лузе кто направится, кто к кому подкатится
и на ком кто сделает игру

результат не более причины

интеллект убеждает, что все позабыть
и разумно и легко
и не нужно будет выживать
лишь послушайся его


те, кто забывает свое прошлое
могут дважды в одну реку зайти
нет самокопания, значит нет страдания
и забытый не придет на ум мотив

у тех, кто забывает свое прошлое
не заметишь на лице морщин
и без этих паттернов все начинают заново
но результат не более причины.



Две философские концепции позволяют Бергсону продвинуться в обсуждении эволюции. Первая - это понятие "продленности" или накапливающегося времени, противопоставляемое математическому времени . В отличие от механических систем, поведение которых можно рассчитать, зная текущие скорости и положения, организованная материя так же, как человеческий разум и воля (в отличие от интеллекта, который по Бергсону механистичен), выживая, накапливает свой предыдущий опыт таким образом, что будущее зависит от любого момента прошлого. Это наблюдение позволяет Бергсону ввести идею первоначального эволюционного импульса, который сохраняется во всех видах и особях, участвующих в эволюционном процессе, но не всегда должен быть выражен явно в данной конкретном виде.
Второе важное наблюдение - неоднозначность понятия "причина". Один бильярдный шар, ударившийся о другой, является причиной движения последнего. Но спичка, брошенная в оружейный склад, является причиной взрыва совсем в другом смысле, как и пружина граммофона  является причиной проигрываемой музыки, но совсем не не такой, как у бильярдных шаров. В результате Бергсон может сказать, что "одна вещь - признать, что внешние условия являются силами, с которыми эволюция должна считаться, другое - считать их прямым источником эволюции". Позиция Бергсона - не столько критика дарвинизма или какого-либо иного подхода к эволюции видов, сколько не "скованное научной точностью" и "не предполагающее практического применения" философское приближение к реальности, только односторонне освещенной научными теориями.
".. Жизнь.. с ее появления - это продолжение одного и того же импульса, разделенное на различные ветви эволюции... Эволюция на самом деле затрагивает миллионы индивидуальностей на ее расходящихся линиях, каждая из которых заканчивается разветвлением, из которого расходятся новые пути и так до бесконечности. Если наша гипотеза оправдана, если изначальные причины, работающие на различных расходящихся путях, имеют психологическую (не механистическую) природу, все они должны сохранять что-то общее, несмотря на различие эффектов ими производимых, как школьные приятели, давно не поддерживающие связи между собой, сохраняют общие юношеские воспоминания. Общие элементы будут так или иначе очевидны, возможно, как наличие идентичных органов у совершенно различных организмов...(Дарвинисты) попытаются дать механистическое объяснение (этому) с помощью адаптации к одинаковым условиям...  что идентичные структуры сформировались на независимых эволюционных ветвях путем постепенного накопления изменений. Каким образом можно предположить, что случайные причины, происходящие в случайном порядке, могут повторно приводить к тому же самому результату, если эти причины бесконечно многочисленны, а эффект - бесконечно сложен?"
Бергсон сравнивает глаз позвоночных, в частности человека, и моллюска Пектена, и находит в их сложном строении много общего, что нельзя объяснить общими предками, ведь разделение явно произошло задолго до того, как у Пектена образовался такой сложный глаз. Дарвинисты здесь сталкиваются с проблемой необходимой коррелированности эволюционных изменений,  каждое усовершенствование в строении глаза, взятое отдельно, полностью лишает его функциональности.
Размышляя о том, как сам факт восприятия света и возможности использования его для целей выживания мог привести к появлению сложно организованного глаза у животных, Бергсон приходит  к выводу, что единственной возможностью будет признать за организованной материей "определенную уникальную способность, мистическую силу создавать сложные машины для использования простых воздействий, которым она подвергается".
Хорошо, но можно спросить, что же делает эту настолько важную стоящую за эволюцией силу такой мистической, почему научные теории до сих пор не обнаружили ее? Ответ Бергсона - интеллект. Если предельно упростить мысль Бергсона, интеллект, который ценится в ученом, на самом деле привык работать с простыми механическими системами и не способен видеть картину, разворачивающуюся в продленном времени. То же, что отличает мир от механических систем, отличает разум от интеллекта.
Любопытный вывод  из этого для тех, кто увяз в колее однообразности: интеллект способен только переставлять уже известные понятия, и его время - математическое время, разбитое на бесконечное множество мгновений; концентрируясь на продленности времени, сосредотачивая весь свой опыт на границе будущего, человек способен вырваться из плена интеллекта и создать что-то новое в своей жизни.

Последние могикане метафизики Анри Бергсон и Алфред Уайтхед. ч.2. Сновидения

"Воспоминания спрессованы в разуме, как пар в паровом котле, а сновидения - их способ вырваться наружу"
                                                                          Анри Бергсон

Сновидение Бергсона


видя пятна и узоры
на экране сжатых век
домысливает сцены
сновидения человек

своим слухом продолжает
он звуки различать
как для памяти намеки
в мечту свою вплетать

где багровый диск заката
только точка на стенд-бай
и ощущение полета
отдых ног на простынях

там где страшно так
с места не сойти
без позора и стыда
там ни как не обойтись
но где среди звезд
я с тобой лечу
и куда опять
я попасть хочу

во сне во  сне
когда логики ослабнет цепь
и анализ не твердит проверь
во сне во сне
хотя многое полнейший бред
что-то есть

и хотя прошло столетие
Бергсон прав, а Фрейд неправ
в том что оставив объяснения
он все лучшее убрал







В прошлый раз я остановился  на том, что, как отмечал Уайтхед, задачи и методы метафизики отличаются от задач и методов специальных наук. "Основной метод математики (и других естественных наук) - дедукция, а основной метод философии - описательное обобщение", "нахождение общих понятий, проясняющих наше осознание фактов восприятия", поэтому понятия и выводы специальной науки вовсе не всегда применимы вне ее предмета, а "философия  делается бесполезной, когда позволяет себе увлечься искрометными объяснениями. В таком случае она внедряется на территорию специальных наук без необходимого снаряжения... Существует постоянный конфликт между специализацией и здравым смыслом. Со своей стороны специальные науки изменяют здравый смысл. Философия же  - это сплав воображения и здравого смысла, примененный для ограничения специалистов, но также  и для расширения их творческой фантазии... Предоставляя общие понятия, философия делает возможным постижение бесконечного разнообразия конкретных явлений, таящихся в недрах природы".
Надо в скобках отметить, что в двадцатом веке, философия, лишенная метафизики, не смогла ничего противопоставить великим открытиям, обрушившимся на головы ошарашенной публики. Хорошо ли, плохо ли, релятивизм, квантовая неопределенность, многие понятия фрейдизма и дарвинизма из своих специальных наук вышли на просторы общественного мнения и оказали огромное влияние на мораль и здравый смысл.
Примером различия специальных наук и метафизики может служить сравнение подходов специалиста и философа к одной и той же проблеме. Я хотел бы предложить сравнить позиции Бергсона и Фрейда по вопросам сна и сновидений. Надо сразу отметить, что, в отличие от настоящего времени, когда все засолоняющая фигура Фрейда гордо возвышается над историческим горизонтом, теорию Фрейда многие в те годы  рассматривали как подтверждение и применение в медицине идей Бергсона, содержащихся в коротеньком эссе "Сновидения".
Образная, но вполне совместимая с научными взглядами даже сегодня первоначальная идея Бергсона такова: "Воспоминания спрессованы в разуме, как пар в паровом котле, а сновидения - их способ вырваться наружу". Что же мешает воспоминаниям легко проходить наружу? Бергсон рассуждает, что обилие ненужных воспоминаний и вообще умственных процессов может усложнить адаптивность во время бодрствования, например, затруднить передвижение в пространстве, которое не столь важно во время сна. Таким образом, существует аппарат, концентрирующий внимание  на жизненно важном во время бодрствования, он следит за тем, чтобы только самые нужные в данной ситуации воспоминания получали свободу, но этот аппарат так или иначе отключается во время сна. Что же это за аппарат? После некоторых размышлений Бергсон отвечает - мозг. Именно мозг в целом способен справиться с колоссальной работой по концентрации внимания человека на наиболее жизненно важных процессах для выживания, в частности, управлять движением.  Отсюда несколько выводов:
1. Что касается сна, сон - это "незаинтересованное" состояния сознания, когда аппарат внимания на окружающем не работает в полную силу. Слабые импульсы, поступающие из органов чувств, такие как ночные звуки или игра света и тени, проникающая сквозь закрытые глаза или происходящая из возбуждения зрительного нерва, не воспринимаются как импульсы для ответной реакции, а рождают причудливый поток воспоминаний.
2. Предполагается, что разум не помещен в мозг механически, поэтому есть гипотетическая возможность жизни после смерти. Бергсон не высказывался здесь однозначно, считая, что необходимы дальнейшие научные исследования
3. "Совсем не было бы неожиданным, если бы восприятия наших органов чувств, полезные восприятия, были бы результатом выбора, отсева, проведенного органами чувств в интересах наших действий, но тогда эти восприятия должны быть обрамлены какими-то пограничными восприятиями, смутными, но способными обостряться в экстраординарных, необычных ситуациях". Здесь Бергсон находит еще одно поле для дальнейших исследований в области, называемой сейчас экстрасенсорикой.
Надеюсь, что даже без дальнейшего разбора теории Бергсона и, предполагая наследие Фрейда известным в общих чертах, уже видно как разительно отличается работа метафизика и специалиста над одной и той же проблемой. Хотя оба опираются на известный современной им науке экспериментальный материал, Фрейд выдвигает гипотезы, с помощью которых надеется дать объяснение многим явлениям  в своей науке, то есть в психиатрии, а Бергсон систематизирует факты, избегая смелых гипотез, но пытаясь в то же время получить общезначимые выводы из того, чем он располагает. Фрейд стремится закрыть большинство вопросов, Бергсон ищет наиболее интересные области для дальнейших исследований.
Можно ли сравнить вклад Бергсона с вкладом Фрейда применительно к психиатрии? Конечно, нет. Но можно ли использовать теорию Фрейда для объяснения явлений вне психиатрии? Тоже нет. Автоматическое перенесение понятий, заимствованных из этой специальной науки, как и любой другой, в различные области общественной жизни противоречит научному методу и, также как устаревший механистический взгляд  на человека, вызывает аберрацию здравого смысла. В этом смысле Уайтхед утверждал, что  специальные науки аморальны, а восстановление их моральности - задача философии.

Последние могикане метафизики Анри Бергсон и Алфред Уайтхед. ч.1

Следующие несколько постов я хотел бы посвятить не фантастике, как обычно, а размышлениям о такой полезной вещи, как метафизика. Особенно мне кажутся интересными две фигуры рубежа 19 -20 веков,   Анри Бергсон и Алфред Уайтхед, которых без преувеличения можно назвать последними великими философами, убежденными в возможности познания общих закономерностей реальности.

Витгенштейн или Уайтхед



Теперь дают понять                            
специальность - вот что только важно                                                
что не дано узнать блохе однажды
тех, кого ей довелось кусать

Теперь такой прогресс
что уследить бывает трудно
развитие ежеминутно
дает какой-то новый результат

Платон, как говорят,
и тот бы в наши дни не кончил школы
и с Аристотелем веселым
он занимал бы задний ряд

Зачем за Витгенштейном идем мы следом
а не Уайтхедом
Зачем фрагменты
если пазл нельзя сложить





Задолго до появления современной науки на земле царствовала метафизика, изучавшая без лишней скромности не что-то конкретно, а сразу наиболее общие закономерности всего сущего и мира. Греки занимались метафизикой, которую еще называли натуральной философией, но можно уверенно сказать, что и более древние цивилизации отдавали ей должное. В средние века, которые, как известно, не поощряли естественные науки, метафизика расцвела, как сорняк на незасеянном поле.
Конечно, такое положение дел рано или поздно должно было кому-то надоесть, и методолог современной цивилизации Фрэнсис Бэкон, тот самый которому приписывают авторство многих произведений Шекспира, объявил метафизике решительную войну. Он считал, что только конкретные науки, сконцентрированные на своей определенной области изучения, несут просвещение, а изучение общих закономерностей - удел отсталых средневековых схоластов.
С  тех пор шпыняние метафизики стало для всех цивилизованных людей хорошим тоном. Карл Витгенштейн, ученик Бертрана Рассела, известного своими радикальными политическими взглядами и, который в свою очередь был учеником одного из героев этого рассказа, Алфреда Уайтхеда, пошел еще дальше. В своем Трактате он не только окончательно разобрался с натуральной философией, но, сам будучи философом, почти что лишил себя предмета деятельности. На любой, заданный ему философский вопрос, он отвечал, что корректного ответа не существует, но в утешение спрашивающему, он также говорил, что и вопрос поставлен некорректно. Как ни странно, но именно этот подход породил наиболее влиятельную на сегодняшний день философскую школу логического позитивизма.
Когда человечество лишилось метафизики, оказалось, что окружающий нас мир подобен огромному городу, погруженному в кромешную темноту, за исключением нескольких фонарей на улицах с названиями наук: математика, физика, биология, психология и т.д.  Многие, все еще волнующие людей, но к своему несчастью оказавшиеся лженаучными феномены, такие как телепатия, а также явления, связанные с дискредитированными науками прошлого, астрологией и пр., на которые до упразднения метафизики еще падал время от времени свет научного интереса, теперь теперь превратились в мрачные трущобы, и в них осталось только наивно верить или не верить, как верили или не верили до великого покорения земель слухам о диковинных животных и двухголовых людях из дальних экзотических стран.
Не лучше стало обстоять дело с более прозаическими, но столь же туманными стыками наук. Эти незаконные дети уважаемых родителей до сих пор остаются предметом совместного обсуждения узких специалистов разных профилей за чашкой кофе, когда присутствующие говорят с большим авторитетом, не заботясь, буду ли они поняты.
А что теперь можно сказать о взаимоотношениях науки и морали, науки и религии, науки и искусства? С точки зрения первой - ничего.
Как выясняется, специализированные современные науки, в объективности которых как бы не приходится сомневаться, страдают, как отмечал Уайтхед, крайне субъективной интерпретацией фактов. Например, когда выдвигается новая теория, ее создатели, следуя  естественному человеческому импульсу выглядеть лучше, пытаются привести как можно больше фактов, подтверждающих ее, и как можно меньше упоминать о том, что не вполне укладывается в систему. Задачей же метафизики и философии вообще, по Уайтхеду, является "восстановить общность, затуманенную выбором".